Он задержал дыхание, у него было столько слов и вопросов, которые сталкивались внутри друг с другом, их нужно было выплеснуть единым махом, пока они не вернулись обратно в подземелье.
– Они меня ненавидят!
– Это чтобы принудить тебя быть более возвышенным, сильным, – отрезала она.
Она могла быть настолько же резкой, насколько она была доброй.
– Мать, я бы хотел...
Это слово было наполнено невыразимыми вещами, – как будто все эти часы и молчаливые дни, когда он слушал шумы леса, сложились для него, Гринго, в звуки музыки.
– Мать, мы уже давным-давно здесь, чтобы слушать сверчков, водопад, красных обезьян в ночи. Слушать... что? Деревья тоже уже давным-давно слушают: дождь, суи-манга, крики маленького тимаму . Что же это такое, чему мы внимаем, что есть там, в глубине, после тишины, что идет издалека-издалека, быть может, с заснеженных гор, вон там? Как если бы это имело отклик далеко-далеко, без шума, без слов. И это нечто пылает внутри. Я все время хотел идти, уйти, как будто бы я должен был найти... что? То, что остаётся на границе тишины тогда, когда сверчки замолкали – а это продолжается; то, что остается на исходе дождя, тогда, когда дождь заглох в листьях – а это продолжается; то, что остается после красных обезьян, когда они ушли в ночь – а это продолжается; Мать; это – как будто ничего не было! Это там, там, где этого ещё не было. И если я иду, то это есть ещё и после ходьбы. На Западе – это деревья и деревья; на Юге, на Севере, везде существуют сверчки и ещё сверчки, сути-манга, жакаре – это после, ты понимаешь? А что же в конце? Бальса, сипо, амаранты – они растут и растут, они всегда будут деревьями... Это глупо. Мать! И потом, я, Гринго, я всегда буду Гринго: солёная пиракуру и маниоковая мука, маниоковая мука и солёная пиракуру, а затем меня сожрут, и опять, потом здесь будут другие Гринго, всегда, всегда Гринго, и я опять буду слушать то, что приходит после тишины, после сверчков, после красных обезьян и дождя, и ещё дождя. О! Мать, скажи мне, что существует после, скажи мне! Есть ли что-нибудь после, или всё это будет извечным животрепещущим вопросом?
Он говорил, и спускалась тишина, чудесно исполненная бессмертным маленьким водопадом, который исполняет и будут исполнять свою партию ещё тогда, когда ни одного из этих Гринго здесь не будет, и тогда, когда там будут другие Гринго, такие же: один человек – это миллионы людей, как амаранты в начале веков, из века в век, вплоть до дня, когда планета рассеет своё бремя человечества и скорби, и начнётся опять... одна Атлантида, две Атлантиды – маленький красный попугай, ласточка и ещё обычный человек со своими вопросами на той же поляне, где в совершенстве исполняет свою мелодию прелестный водопад.
– О, малыш!...
Она опустила ладони на колени, закрыла глаза. Она была окутана белым светом и улыбкой. Можно было подумать, что Мать всех времен склонилась над своими детьми.
– Я долго ждала тебя, тебя, который горячо болеет за судьбу Земли. Я тебя ждала. Я Старейшая Мать всех времён, я ждала не на одной единственной поляне. Меня сжигали, не единожды погребали, я страдала, искала не в одном человеке; меня убивали, обожали, ненавидели бесчисленное множество раз, я уходила, удалялась вместе с мудростью, с мудростью, которая не изменяется ни на йоту, с тайнами и чудесами, идущими из глубины вод...
Дождь возобновился, плотный, тёплый, как бесконечное журчание. Маленькие алмазные капли стекали по её волосам, затянутым в узел на затылке. Она походила на статую нежного света, склонившуюся в улыбке.
– Но моя тайна заключается не в каком-то чуде, не в каком-то волшебном порошке или какой-то мудрости – моя тайна заключена в твоём вопросе, малыш.
И она раскрыла ладони, лежащие на коленях:
– Я ждала твоего вопроса от целой череды маленьких Гринго – ведь нужно много времени, чтобы разгорелся костер, ведь нужна мука и мука... Они меня почитали, они меня засыпали своими гирляндами из нежного жасмина и своими молитвами о маленьких благословениях и сомнительных побед – много пиракуру, много маниоковой муки и прелестных малюток... с прелестными мечтаниями о дремотных необъятностях. Но малыш, кто смог бы пылать достаточно долго для того, чтобы сорвать покровы с Тайны: пылать ни за что, пылать во время ходьбы и в тишине, пылать шаг за шагом и день за днем, чтобы заставить созреть этот единственный на Земле вопрос и взломать ограниченность восприятия обычного человека.
– Скажи мне, открой мне Тайну!
Она широко раскрыла глаза, подобные алмазным дверям на фоне голубого озера.
– Тайну не открывают, ею становятся.
– Скажи мне, я больше не могу!
– Смотри долго на дождь: стань дождём. Смотри долго на птицу: стань птицей. Смотри долго в ничто, которое там, за тишиной: стань этим ничто, которое в конце всего. В конце всего...
– Мать, у меня болит сердце.
– Малыш, ты мой, и я перенесу тебя на свою новую Землю.
– Но это далеко!
– Это не дольше одной секунды.
Итак, Гринго взял эту руку с тоненькими аметистовыми жилками, которая казалась такой белой.
– Я тебя не покину.
– Нет, ты меня не покинешь. Никогда. Чтобы ни случилось здесь или там, с моей рукой или без этой руки, которую ты держишь, я тебя введу в мою живую Тайну, в конец стрекотания сверчков и криков красных обезьян, в конец обычного человека, туда, где начинается человек после человека. Я сказала.
Она поднялась. Она была высокой и стройной, в белом. Её огромные глаза были распахнуты, как врата света. Дыхание ветра пронеслось над поляной. Маленькая капля, сверкала на носу Гринго. Это было сто миллионов лет назад за завесой из деревьев и дождя. Это было, как одна секунда, которая блистала, которая ещё блистает в каждом обычном человеке, жаждущем Тайны.
Кому нужна, кому нужна эта Тайна?
– Я тебя ещё увижу?
– Каждый раз, как ты сделаешь шаг вперёд.
